Архив:

 

НАША ВЛАСТЬ:
ДЕЛА  И  ЛИЦА
№ 5
"РЕФОРМЫ
В РОССИИ"
2005 г.

СРЕДА УПРАВЛЕНИЯ. ДИСКУССИОННАЯ ТРИБУНА
Открытый вопрос: что такое современная российская государственность?

Чем чаще мы употребляем слово «государство», тем, к сожалению, меньше понимаем его значение и смысл. Нам кажется, что все народы живут в государствах, однако сами представления об этом институте существенно различаются, — в зависимости от культурного, исторического или географического контекста.
«Современная» государственность
Мы живем в современном мире. Но не все народы нашего века живут так же, как мы. Ведь «современность» — это понятие не столько временное, хронологическое, сколько культурно-цивилизационное, концептуальное. Например, многие народы Африки, Океании, Азии, даже некоторые народы России живут еще в мире «предсовременном». И у всех представителей человечества, даже самых экстремистских и крайних, есть свое представление о государственности. «Современным» же ныне признается далеко не все, что реально существует в настоящее время, а только то, что походит по своему устройству на западноевропейские политические модели, возникшие в эпоху Просвещения. Остальное оказывается как бы «недосуществующим», «недореальным», «недосовремененным».
Современное государство, с которым мы чаще всего имеем дело и которое подразумеваем, — это явление, которое существовало не всегда. Оно начало складываться в XVI — XVII веках в Западной Европе. В Англии, Франции и Италии в это время возникают как первые теории современного государства, так и соответствующие им политические образования. Теоретиками этого процесса были такие политические философы, как Жан Боден, Томас Гоббс, Никколо Макиавелли. Их основная идея состояла в том, чтобы освободить теорию государства от религиозной составляющей, обосновать его самоценность и самодостаточность, его бытие без отсылки к каким-то посторонним и высшим мотивам. До этого понятие о государстве в Европе было сопряжено с принципами «священной империи», «предназначения». Короли помазывались на царство папской властью, а народы считались в первую очередь секторами христианского мира — христианской эйкумены.
Поэтому когда говорят, что Россия должна вступить в цивилизованный мир, это предполагает, что нам необходимо подогнать критерии российской государственности и российской общественности под те критерии, которые утвердились в западноевропейском обществе начиная с эпохи буржуазных революций. Почему это так, как правило, не обсуждается. Эта фигура умолчания сама по себе весьма красноречива. Она обнаруживает аксиоматичность тезиса о тождестве западноевропейского и универсального, которая не считает нужным приводить доказательства и аргументы.
Русская государственность в истории
Если посмотреть русскую политическую историю, то на разных ее этапах мы к этому западноевропейскому комплексу универсальности относились по-разному, — то принимая его, то отвергая. Соответственно, менялись типы российской государственности и политические теории, на которых она была основана.
Иногда мы были похожи на Западную Европу, например, в эпоху Киевской Руси, феодальной раздробленности. Позже, в эпоху татарского нашествия, мы были совсем на Европу не похожи, потому что жили по законам ясы Чингисхана (яса — свод постановлений, обнародованный Чингисханом при избрании его великим ханом на курултае в 1206 году. — Прим. ред.). Русское государство в период после освобождения от татаро-монгольского контроля представляло собой совершенно уникальную византийскую модель, существенно отличающуюся и от Европы, и от кочевых империй Евразии, и от Золотой Орды.
После церковного раскола Россия стала на путь догоняющего развития, пытаясь подражать западноевропейской государственности. В этот период западный опыт опять был взят за образец, а мы смотрели на себя глазами внешнего наблюдателя, поддавшись магии аксиоматики западноевропейской культуры.
Ленинская теория социалистического государства сочетала революционные моменты марксизма, элементы общезападных концепций с национальным духом. Многие стороны политического устройства СССР не имели прямых аналогов в западноевропейском политическом опыте.
Начиная с эпохи Ельцина, в России предпринята новая попытка модернизации. Вновь мы строим на осколках советского государства, где преобладали совершенно особые и уникальные идеологические и политические ценности, государство по отвлеченно-западному образцу. Опять мы смотрим на себя чужими глазами.
Государство-фантом
И встает вопрос: какое же государство нам строить? Сегодня, после новой волны буржуазно-капиталистических реформ, национального государства, как такового, в России нет: здесь живет множество разных народов и национальностей, пока никак не обретших общий политический смысл совместного бытия. В России нет национального государства, нет сплоченной нации, нет четкого этапа формирования буржуазно-демократических политических институтов. Все элементы демократии были навязаны сверху и довольно быстро свернуты. Иными словами, современная Россия не может быть признана полноценным национальным государством, сопоставимым по основным параметрам с западноевропейскими державами. Да и пытаться идти по этому пути с нуля — значит безнадежно отстать от Запада, вернуться в XVI — XVIII века. Тем более нет в России «гражданского общества», т.е. сетей самостоятельных, рациональных, полностью социально ответственных и экономически активных людей, которые могли бы обходиться без всякой политической и социальной опеки со стороны государства. Таким образом, такого государства, которое вроде бы есть у нас, по сути, нет. Это государство — фантомное.
Государство коррупции
Значительная часть нашего государства прибывает в состоянии затяжного кризиса и коррупции. Эта коррупция особого типа. Она в настоящее время не просто перешла количественный критический барьер, но изменила качественную природу. Коррупция — это явление системного сбоя в функционировании механизма управления. Государственный аппарат по определению должен ведать публичными вопросами исходя из публичных интересов. Государство — это объективная шкала оценки, поставленная заведомо над частными интересами. Коррупция чиновников означает, что какие-то элементы публичного механизма вдруг сбиваются на иную траекторию, попадая в орбиту частных интересов. По сути, от аппарата публичного института отваливается фрагмент, становясь элементом иной частной системы принятия решений, действий и т.д.
В советское время коррупция существовала, но была явлением периферийным, жестко наказуемым и глубоко порицаемым нормами общественной морали. Социалистическое государство было наделено высшей ценностью, а случаи коррупции были по сути покушением на эту ценность. В эпоху расцвета СССР факты коррупции карались с неимоверной жестокостью — вплоть до серийных кровавых чисток, которые затрагивали подчас и правых, и виноватых без разбору, но самому явлению коррупции была объявлена настоящая война. На Западе борьба с коррупцией решалась в более гуманном ключе, но и там нормативы поведения чиновников довольно строги.
В современной России коррупция стала почти легализованной нормой. Это произошло потому, что ценность государства и вообще фактора публичности существенно размыта, а следовательно, сбой чиновника с государственной орбиты на частную не воспринимается как этически неприемлемая модель поведения. По принципу: «не пойман — не вор». Но нет ответственности и перед «гражданским обществом», которое также не наделено в глазах чиновника никакой самостоятельной ценностью. Отсюда коррупция превращается из исключения в правило, из запретного и порицаемого действия в норму поведения, из периферийной мотивации государственной службы в основной движущий импульс. Это уже не коррупция государства, а государство коррупции.
Транзитивное государство с отсутствующей целью
Нынешнее состояние российской государственности можно назвать переходным, у нас — транзитивное государство.
Мы можем четко описать, каким был Советский Союз. Он обладал определенной системой, продуманной, четкой, ясной (хорошей или плохой, неважно) идеей государственности. Но это закончилось. Единая политическая система советского строя отменена в начале 1990-х революционным образом. Мы знаем теперь, от чего мы идем, что у нас было в начале пути. После этого был объявлен курс на строительство в России нового западноевропейского государства. Начались реформы — политического строя, государства, общества, экономики, идеологии, информационной сферы, образования. Но в конце 1990-х оказалось, что эти реформы разрушили старое, но не построили новое. Реформаторы-либералы обнаружили, что прямое копирование западных образцов не дает желаемого результата. Мы сталкиваемся с огромным количеством противоречий, и в первую очередь потому, что наш политический и исторический опыт — другой. Отбросить его нельзя, автоматически справиться с негативными его последствиями также нельзя.
Неприемлемость западной модели
Мы не можем строить западную государственность по следующим причинам. Во-первых, в российской истории невозможно определить ту точку, которую можно было бы взять за стартовую черту построения национального государства. Национальные государства, как правило, создаются после распада империй, это касается и больших народов, и малых. В российской же истории принцип империи никогда не исчезал полностью — все государственные конструкции от Киевской Руси до СССР были многонациональными образованиями с единой централистской системой управления, но с широкими формами автономии на уровне этнического и регионального самоуправления. И все попытки превратить многообразие имперских этносов в нацию — от русификаторских инициатив поздней романовской империи до попытки создать единый и гомогенный «советский народ» — не удались до конца. У нас всегда была государственная идея — в форме монархии, православия, коммунизма и т.д., — но никогда не было национальной. Даже в сегодняшнем урезанном виде Россия остается многонациональным образованием, и попытка превратить ее население в одну нацию кончится провалом. Более того, строительство национального государства всегда сопряжено с насилием над этническими меньшинствами. Значит, едва ли транзитивность нашего государства может быть ориентирована в сторону национализма.
С другой стороны, есть пример современной Европы, где уже почти нет государственности, и она превратилась в малозаметную надстройку, которая (пусть теоретически) позволяет людям жить как угодно, исповедовать любую религию. Это «гражданское общество», где люди спокойно пересекают границы, эмигрируют, делают, что хотят и не обладают ни культурной идентичностью, ни системой жесткого национального гражданства. Гражданство становится европейским.
Второй вариант для России — принять европейскую модель, но тогда мы должны форсировать стадию национального развития и объявить, что Россия уже стала национальным государством, побыла им и быстро переросла его рамки. Прежде чем стать членами Евросоюза, Франция, Италия, Германия, Австрия, Испания и т.д. успели много веков побыть жестокими, централистскими, агрессивными, эгоистичными, не терпящими национальных меньшинств и задирающими соседей государствами, но они потом «перевоспитались». Нам предлагают — либо проходить весь этот путь и в начале становиться «злыми», а потом «перевоспитываться», либо сразу становиться «добрыми», объявив, что мы уже побыли «злыми» и «национальными».
Но если мы слишком «подобреем», мы вообще потеряем всякую государственность. Вокруг нас живет масса агрессивных народов, которые с удовольствием воспользуются нашим беспомощным «гражданским обществом», у которого вырвали жало эгоизма и агрессии. Ведь концепция гражданского общества — это антитеза государственности, утопическое представление о том, что, развиваясь постепенно, западная либеральная модель государственности перерастет саму себя и превратится в общество, где не будет границ, жестких норм и коллективной дисциплины.
Специфика нашей ситуации заключается в том, что нам, по большому счету, неприемлемы ни тот, ни другой вариант модернизации, — мы не можем вступить ни в «злую» (национальную), ни в «добрую» (глобалистскую) фазы. Мы не может перейти ни к национальному государству, потому что это разорвет Россию, ни к открытому обществу, потому что для этого вообще нет никаких предпосылок, да и нас «растащат» тут же. Но мы не можем вернуться и к старому. Потому что советская модель возникла из революции, она была строго иделогизированной, и эта идеология сейчас особенно никого не привлекает. Таким образом, вопрос о современной российской государственности открыт.
Постмодернистский проект
Сегодня все чаще задаются вопросом: а зачем нам вообще стремиться к западному государству? Давайте создадим что-то новое. С евразийской точки зрения сейчас — как никогда ранее — необходимо проявить творческий подход. Надо взять элементы самых разных систем и сложить из них представление о том, что можно назвать «новой империей». Взяв определенные элементы из «открытого общества» (демократию соучастия, органическую демократию), надо объединить наши народы и земли в единый Евразийский Союз с довольно жесткой стратегической инфраструктурой и развитым внутри открытым гражданским обществом. Одновременно с утверждением самобытности не только русского народа, но и всех народов и культур, которые населяют Российскую Федерацию.
Это решение берется из старого, древнего нашего опыта — это традиция, религиозная и этническая принадлежность, которая придает народам и культурам статус политического субъекта. Далее утверждается единство, унитарный принцип в сфере стратегического управления вооруженными силами, единого закона по отношению к гражданству. Жесткий каркас, не позволяющий стране распадаться. Одновременно империя позволяет сосуществовать внутри нее различным автономным формациям.
И вот здесь возникает самое интересное — «постмодерн», то есть модель того, что должно прийти на смену «современности», «модерну», «модернизации». Мы немного отстали, возможно и сбились с пути в потоке современности. Оказались на границе, на точке пересечения — одной ногой мы стоим в современности, а другой — в вечности, в традиции. Обычно это толкуется как негатив, и посему нас, мол, надо модернизировать. Но можно посмотреть на это и с другой стороны.
Если «модерн» и «модернизация» сегодня завершили свою миссию и качественно переродились, показав не только свои положительные стороны, но и свою изнанку — экологический кризис, распад семьи, наркоманию, терроризм, индивидуализм, аморальность клонирования и т.д., — то может стоит отказаться от приравнивания их к образцу и признать частным случаем исторического развития западноевропейского сегмента человечества? В таком случае мы сможем создать общество без такой жесткой структуры, открытое разнообразным влияниям и идеям, которые ранее безжалостно отметались. И тогда необходимо говорить о «постсовременном» обществе, об обществе постмодерна, которое не обязательно должно двигаться по одной универсальной логике.
Евразийский проект российской государственности как раз и является постсовременным, постмодернистическим. Он провозглашает: мы не будем модернизировать или делать всех россиян такими, как жители Москвы или Санкт-Петербурга. Пусть люди в регионах, целые этносы живут по своим обычаям и привычкам, пусть развивают и укрепляют традиции и обряды. Одновременно мы не будем заставлять жителей Москвы возвращаться к старому, принудительно выполнять ритуалы и обряды. Т.е. мы не будем искусственно архаизировать наше общество там, где оно развито, и не будем модернизировать его там, где оно архаично. Вместо этого предлагается многоуровневое представление о государственности. Что-то берется из предсовременного, традиционного общества, что-то — из современной индустриальной эпохи, что-то — из постсовременного постиндустриального уклада. Так складывается представление о России и Евразийском Союзе как новой конструкции, напоминающей чем-то страны Востока, чем-то страны Запада, но обладающей своей уникальностью. Это авангардный проект новой политологии, новой политической философии.
Александр Дугин